Литературный перекрёсток 06.09.2008

Разумеется, я даю тут некие общие представления о шестковской прозе, которая в «Алконосте» проявилась столь же сильно, интересно, как в предыдущем сборнике «Африка»... Рассказать о себе, о своем творчестве я пригласил его по телефону - писатель живёт в Берлине, в Париже его сейчас нет.

- Добрый день, Игорь. Первым делом, пожалуйста, немного о себе...

- Добрый день, Виталий. Родился я в Москве в 1956-м году. В январе. Как мне потом рассказывали - в лютый холод. Моя беременная мама решила на санках покататься. Очнулась – в роддоме на Шаболовке.

Обложка книги, изданной в Германии. В оформлении использован русский лубочный стиль.

В детстве я жил в «Доме преподавателей» на Ломоносовском проспекте. Учился в знаменитой «второй школе». Литературу нам преподавал толстовец Герман Наумович Фейн - блестящий педагог и добрый человек. Он научил нас читать и анализировать текст. Атмосфера свободы и творчества «второй школы» раздражала власти гришинской Москвы. Школу разгромили. Тогда это делали еще без применения ракет воздух-земля, но тоже достаточно эффективно.

В 1978-ом году я закончил мехмат МГУ. Науку я не любил, учился только для того, чтобы не расстроить бабушку. После окончания университета 10 лет работал в НИИ. Параллельно посещал частные уроки живописи. Неоднократно бывал у легендарного Михаила Матвеевича Шварцмана, создателя «иератур». В восьмидесятых годах участвовал в выставках неофициального искусства в Горкоме графиков на Малой Грузинской улице в Москве.

Во времена перестройки, эмигрировал в Германию с женой и дочерью. Вот такая у меня “биография”. Точнее – ее отсутствие. Я человек без биографии. Писать рассказы начал в 49 лет. В этом возрасте Довлатов уже умер. А я бросил рисование и начал рассказы писать... 

- Почему Вы упомянули именно Довлатова?

- Легкая, отточенная, чуть-чуть по-декадентски усталая проза Довлатова мне очень нравится. Его рассказы скрасили мне первые тяжелые годы эмиграции. Я Довлатову просто благодарен за его прозу. Также как благодарен Булгакову за “Белую гвардию” и Лоренсу Стерну за “Тристрама Шенди”, Амброзу Бирсу – за “Заколоченное окно”, Луису Бунюэлю – за “Веридиану” и так далее. Все эти люди повлияли на меня... Через радость, восторг...

- Живя в Германии, как русский писатель, из каких колодцев берёте Вы речь, вкладываемую в уста своих героев? Что помогает Вам в выстраивании неповторимых по своей глубине пейзажей, цветов, оттенков, запахов... Читая Вашу прозу, сразу попадаешь в атмосферу особую - насыщенную, густую...

- Для писателя существует только один колодец, источник – прошлое. Я пишу по памяти - леплю словесные фигуры. Обретающие по ходу работы самостоятельность и самобытность. Из самого себя, знакомых, близких, далеких, - я делаю совсем других, новых людей... В этом - главное наслаждение писателя.

Что мне помогает писать рассказы? Боль пережитого. Старейший жанр литературы - рассказ - родился из желания преодолеть боль прошлого... Охотник рассказывает о своих ранениях на охоте. О драконах и саблезубых тиграх. Шаман - о путешествии в страну мертвых. О битвах со злыми духами. Писатель – это и метафизический охотник и путешественник в загробном мире и борец с драконами... В сумерки или холодной ночью, когда страхи и ужасы гнетут сердце, хочется посидеть у камина с друзьями. Послушать бывалого охотника Балдео из “Книги джунглей” Киплинга. Или прокуриста Иозефа К. из “Процесса” Кафки. Или пасечника Фому Григорьевича из “Вечеров на хуторе близ Диканьки”. Который, как известно, никогда не носил пестрядёвого халата, а сапоги чистил самым лучшим смальцем...

Вы, Виталий, подчеркнули – “живя в Германии.” Германия, как это ни странно, помогает лучше разглядеть Россию. О России трудно писать, находясь в ее внутренностях – там дуют ветры смерти... Там гулаги, голодоморы, тройки, севера, доносчики, хулиганы. А теперь еще и бандиты, разборки, откаты... Там портреты на улицах.... Там – лишь бы не задохнуться в имперской вони.... Там люди превращаются в котов. Мурлыкают, а когтищами последний рубль из кармана пальто выскребают... 

Русский писатель, живущий в России – это или мученик или “зоологический патриот”. Или деревенский пьяница... Русский писатель за границей, может спокойно думать и вспоминать. Ему не обязательно примыкать к стае, ластиться к властителям или становиться изгоем. Он сам по себе. У него есть возможность привнести в свой образный строй – западную ясность и зрелость. Обрести стереоскопическое зрение...

- Память - всегда ли, на ваш взгляд, "положительна"? Может быть, подчас, её следует отсекать? Я думаю об этом, не только вспоминая, скажем, рассказ “Перед грозой” о преступлениях детских лет... Конечно, в жизни многое повторяется. Но о некоторых повторных явлениях человеческой жизни хочется забыть, иначе они тащат в новое время какую-то отраву...

- Вы, Виталий очень деликатны. Вы говорите “отрава”, другие критики напрямую обвиняют меня в злоупотреблении насилием и сексом. Придется мне оправдываться. Моя "натуралистичность" произошла не от желания писать так-то и то-то, а от жестокости советской жизни. Нашей жизни. Жизни вообще. Как то я подсчитал на пальцах, скольких моих родных убили или репрессировали при Сталине, сколько близких, друзей, знакомых погибли в мое время и позже - в девяностые годы прошлого века. Пальцев не хватило. Я знаю, что натуралистические сцены отвращают от моей прозы две главные группы читателей - чувствительных женщин и стареющих мужчин. Знаю, но поделать ничего не могу - мои герои манифестируют не мое, а свое либидо. Иногда в довольно грубой форме. Мешать им в этом неблагородном деле я не имею права. Безобразничают они, а шишки сыплются на меня, на автора... Это несправедливо - не Толстой спал с лысым Вронским, а потом бросился под поезд, а мадам Каренина, не Достоевский насиловал девочку, а Ставрогин.

Добавочной "жёсткости" моей прозе придают немецкий язык и немецкое искусство... С кем поведешься... Рассказ “Перед грозой” – не тяжкая выдумка. А реальность. Как и другие мои рассказы. Понимаете, проза – это палящее метафизическое пространство... От зноя жизни не спрячешься в словечки. Автору не к лицу жеманство. Приходится принимать на себя тяжесть небес. Небес, телес - все одно... Тут не  отрава, не забава. Тут опыты существования... Чистая экзистенция. "Нулевая" литература. Без фиговых листочков культуры.

Продолжение беседы в следующую субботу в это же самое время.