Литературный перекрёсток 13.09.2008

- Алконост – это райская птица. Нечто вневременное. Поэт Николай Клюев писал: „Я алконостную Россию засунул в дедушкин сусек“, „У Алконоста перья – строчки, пушинки – звездные слова“. Иногда Алконоста под влиянием прекрасной картины Васнецова неправильно называют “птица печали”. Противопоставляя ее птице радости – Сирину. Алконост привиделся герою ключевого рассказа моего сборника. Перед добровольной смертью. Как последнее упование. Попытка пробиться к свету, к радости райской. Я позволю себе процитировать небольшой кусок этого рассказа:

Открыл я утром глаза. А на стуле у моего стола баба Акулина сидит. Фотографии разглядывает. Из баночки леденцы таскает. Вместо того, чтобы сосать, грызет их как семечки. Посмотрела на меня и сказала: «Кончай представление, внучек. Прыгай!»

А я как будто опять на той трапеции стою. Ну в цирке. Вдохнул я и прыгнул вниз головой. И вот, лежу я в ручейке. Омывает меня прохладная водичка. Кровь от меня полосочкой змеится... Сказочные деревья склонились надо мной – веточками колышут золотыми, листиками серебряными шуршат. Смотрю я на деревья сквозь мертвые глаза и радуюсь. И вижу в лучах хрустальных птицу Алконост. Спускается ко мне чудесная птица и обнимает меня нежными руками и стеклянными крыльями. Кладет головку свою мне на грудь...    

- Страницы «Алконоста» иллюстрированы открытками, плакатами советских лет. Рассказы же Ваши как являются их изнанкой, разоблачением лжи. Этот зрительный ряд Вы выстроили «до» или «после» раскладки текстов? 

"Африка" - книга, выпущенная также "Литературным европейцем" в 2007 году, в известной мере, может рассматриваться как "сестра" сборника "Алконост". Дизайн Юрия Школьникова.

- Меня в советских плакатах привлекает эта жалобная нота исчезновения, бессилия идеологии перед сменой исторических формаций. Сменой платформ. Их невыносимым скрежетом. Эта кукрыниксовая ложь была для большинства населения огромной страны – правдой. Сталинские соколы летали в розовом советском поднебесье. Могучие коровы выдавали кубические километры молока. Доярки бряцали блестящими орденами Ленина. Миллионы советских людей мирно трудились на своих местах и над всем этим воспарял великий светлый человек Сталин. И вдохновлял. И помогал. И думал о каждом. И вот, все это барахло выброшено на помойку истории. С которой ее пытаются достать новые вожди слепых...Развивайте свиноводство! Проклятье поджигателям войны! Строго храни военную тайну, сынок!.. В своих рассказах я пытаюсь найти этого «сынка», этот  сюрреалистический звук.  Диссонансную ноту, звучащую в эпоху перемен. Так что советские плакаты в книжке – это только изобразительная параллель повествованию. Инварианты совкового сознания. Декорации мелодрамы.

- Исходите ли Вы в Вашей прозе только из личного опыта? Где - граница между ним и литературным вымыслом? Или она вообще не нужна, как в тех Ваших вещах, где между реальным и фантастическим смывается грань. Скажем, в рассказе «Доносчица»?..

- На мой взгляд, честный писатель, сочиняя и воспаряя, использует даже не “личный опыт”, а, еще ниже, - свою низость и убожество. Гоголь только и делал, что упивался убожеством и низостью Плюшкиных и Маниловых, которых вытаскивал из закромов собственной души. Тоже самое делал и Достоевский со своим собственными бесами (игрок, сладострастник, убийца)... И даже  Толстой... ( ревность в “Крейцеровой сонате” ). Кроме собственной "низости" или, если угодно, "человечности", отлитой в разные образы, у писателя и нет ничего... Все остальное - помпезное вранье, самовнушение, традиционные спекуляции. Упомянутый в первой части нашей беседы Довлатов умудрился из собственных комплексов создать или выдуть как стеклодув целую галерею героев-компенсаторов. Это роднит его с Пушкиным... Который в своей литературе представляется Дон Жуаном или Германом или конногвардейцем, а в реальности должен был против воли надевать мундир камер-юнкера и выпрашивать у царя деньги.

О вымысле можно говорить только на примере. Недавно умер Солженицин. Этот писатель по-видимому верил в то, что так, как он написал, все на самом деле в истории и было. Это мания величия. У меня такой веры нет. Человек не понимает не только других людей, но и самого себя. Что же говорить об истории... Но не все так безнадежно... Если писатель беспристрастен, легок как пух, морально нейтрален, политически не заряжен.... Тогда он может уловить неуловимое - тайные течения жизни, скрытую жизнь образов и слов. Если же себя заранее "зарядить" чем-то положительным – например патриотизмом, православием и народностью - то художественная правда, вильнув хвостиком, исчезнет. Помните Пушкинское - "Зачем кружится ветр в овраге, подъемлет лист и пыль несет, когда корабль в недвижной влаге его дыханья жадно ждет..."

В рассказе “Доносчица” грань между реальностью и вымыслом не размывается – там все вымысел, представляющийся автору самой реальной на свете реальностью...

- Игорь, говоря о Ваших творческих корнях, что можно было бы сказать: куда они уходят? Чтобы Вы хотели, говоря условно, «достичь» Вашей литературой?

- Корень или композиционный источник моего творчества (в архитектурном аспекте) - Юго-Запад Москвы, среда моего детства. Туда, в прошлое, бежит мысль, стремится душа. Туда направляются и слова. Чтобы собрать на лапках букв смысл прошедшего бытия, как пчела собирает мед...

Мандельштам писал "Я человек эпохи Москвошвея..." А я человек Ленинского проспекта, по которому каждый день ездил на троллейбусе в школу... Мой мир - это Ленинские горы, кинотеатр “Прогресс”, “Калужская застава”, “Нескучный сад”, улица Панферова, где я жил в университетском доме, проспект Вернадского, метро Юго-Западная, рядом с которой находилась наша квартира “в кооперативе улучшенной планировки”. После окончания университета и до отъезда за границу я жил в Ясенево, но это место так и не полюбил. Мое сердце осталось на Юго-Западе.

Там, на Юго-Западе Москвы частично осуществилась задуманная Сталиным и материализованная в хрущевско-брежневское время коммунистическая утопия. Был построен советский "Город Солнца"... Мое первое послесталинское поколение, выросшее в этом городе было раздавлено историей. О его судьбе я и пишу в своих рассказах. Без обобщений и морализаторства. Без  претензий на “литературу”. Литература «сама по себе» меня больше не интересует. Меня не трогает «форма», почти не привлекает «поэзия». Я постарел. И цель моя традиционна для стареющих - пробиться к ускользающей реальности, воскресить в памяти навсегда утраченное. Слава Богу, память не безгранична.