Литературный перекрёсток 18/04/2009

За тенью Гоголя, по французской земле (1)

 Виталий АМУРСКИЙ

опубликовано 18/04/2009 Последнее обновление 19/04/2009 08:48 GMT

Французские страницы не самые важные в биографии Гоголя. Но как ни вспомнить о них в 200-ю годовщину со дня его рождения, когда любое из тех мест, где жил и работал писатель представляют интерес хотя бы тем, почему и как он там оказался, что смотрел, с кем встречался,наконец, что писал...

Франция Гоголя – это, прежде всего, Париж. Затем – через довольно большой промежуток времени - Ницца... Сегодня – о его Париже, который он впервые увидел поздней осенью 1836 года, приехав по настоятельным просьбам друга своего ещё по нежинской гимназии Александра Семёновича Данилевского. В июне того самого года вместе покинули они Россию на пароходе, который отправлялся из Петербурга в германский Любек. Данилевский стремился в Европу отдохнуть, развлечься. Гоголь – забыться. Отвлечься или, как писал он перед тем Михаилу Петровичу Погодину, профессору Московского университета, журналисту, с которым познакомился тремя с лишним годами ранее в северной столице, и от которого имел всяческую поддержку: «Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен быть подальше от своей родины...».

Из какой России, между тем, он уезжал? Из России, где над Пушкиным, которого считал единственным и главным учителем своим, висела тень царя и Третьего отделения? А, может быть, из той, думающей, вне зависимости от социальных и прочих кругов, которая – читала, ходила в театры ( пусть, устраиваясь при этом на галёрке ) и... оказалась не в состоянии понять «Ревизора» - пьесу, в которую он вложил не только писательские силы, но надежды – показать землякам то, что нужно бы, по его понятиям, осудить как зло, как порок! «Ревизор» оказался воспринят как водевиль, как собрание хохм. Зал смеялся там, где по мысли автора, он должен был бы ощутить печаль... Может быть, именно из этой, не понявшей его России хотел вырваться Гоголь? По всей видимости, в тяге этой было от всего перечисленного понемногу. Плюс, конечно, усталость нервная.

С грустью смотрел с борта корабля, отходящего от Английской набережной, на стоящих там людей, среди которых не было знакомых. Пушкин, между тем, в то время находился в городе.

Германия, в которой Гоголь с Данилевским остались некоторое время, указала им дороги в разные стороны. Данилевский отправился в Париж, Гоголь выбрал Швейцарию. Там его поразили Альпы и островерхие готические церкви. Приближались холодные времена. В письме Погодину Гоголь делился своими колебаниями: «Осень наступила, и я должен положить свою дорожную палку в угол и заняться делом. Думаю остаться или в Женеве, или в Лозанне, или в Веве, где будет теплее ( здесь нет наших тёплых домов ). Принимаюсь перечитывать вновь всего Вальтер-Скотта, а там, может быть, за перо».

Выбор остановил на доме в пригороде Женевы, Веве. Гулял. Читал. Наконец, сел за письменный стол – начал работать над продолжением «Мертвых душ», первые страницы которых были написаны в Санкт-Петербурге. Но... работа не клеилась, а тут вдруг пришло письмо из Парижа от Данилевского, который жаловался на скуку и звал товарища разделить её с ним.

Париж в ноябре был по-своему красив. Опадала последняя листва. Город обнажался сквозь ветви деревьев в причудливой паутине, мощеные мостовые звонко отражали цокот копыт и сухое постукивание колёс экипажей, Сена серебрилась холодной рябью. Сыроватый ветер с севера и запада, однако, был колюч. После прогулок по городу или в окрестностях друзья чувствовали, что в комнате холодно – по прибытии из Швейцарии Гоголь остановился сразу у Данилевского, позднее, правда, перебрался в гостиницу, но там оказалось ещё хуже – не было печей, были камины.

Тёплую квартиру они, в конце-концов, нашли. То есть, квартиру с печью. В доме №12 на рю де ля Бурс.

Виктор Владимирович Шенрок, автор многочисленных исследований о Гоголе и его окружении, со слов Данилевского записал, что в первые недели жизни Гоголя в Париже они вдвоём успели осмотреть все выдающиеся достопримечательности его: картинные галереи Лувра, Jardin de Plantes ( ботанический сад ), съездили в Версаль... Часто отправлялись вместе в театр, преимущественно в оперу. Вместе ходили обедать в разные кафе, которые называли обыкновенно в шутку «храмами», а после обеда подолгу оставались играть там на бильярде. Шенрок отмечает, вместе с тем, следующее: в Париже Гоголь нередко удручал Данилевского своей убийственной мнительностью: вдруг вообразит, что у него какая-нибудь тяжёлая болезнь ( всего чаще он боялся за желудок ), и носится со своим горем до того, что тяжело и грустно на него смотреть, а разубедить его в основательности ужасных признаков не было никакой возможности... От желудочной болезни Гоголь лечился у доктора Маржолена и строго следовал его наставлениям, хотя это было для него лишением, потому что он любил покушать и очень любил сладкое.

В письме из Парижа в то самое время поэту, переводчику Василию Андреевичу Жуковскому Гоголь, между тем, выглядел несколько по-другому: «Париж не так дурён, как я воображал, и мест для гуляния множеств; одного сада Тюильри и Елисейских полей достаточно на весь день ходьбы. Я нечувствительно делаю препорядочный моцион, что для меня теперь необходимо. Бог сделал чудо: указал мне тёплую квартиру на солнце, с печкой, и я блаженствую. Снова весел. «Мёртвые» ( души ) текут живо, свежее и бодрее, чем в Веве, и мне совершенно кажется, как будто я в России; передо мною всё наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, - словом, вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу «Мертвых душ» в Париже..."

«Неплохая собака этот Париж», - скажет ещё Гоголь о городе-светоче, который, возможно, не задержал бы его, если бы не одно обстоятельство – в Италии, куда он стремился, была эпидемия холеры...

5-го декабря, по приглашению Данилевского, в Париж приехал их сотоварищ по нежинской гимназии Симоновский. Образовался «нежинский кружок», к которому присоединился француз по имени Ноэль, живший в одном из самых высоких домов Латинского квартала. У него компания часто собиралась обедать и брать уроки итальянского языка, в перспективе дальнейшей поездки в Италию...

Парижская та зима 1837 года оказалась для Гоголя отмечена знакомством с Александрой Осиповной Смирновой, урождённой Россет – бывшей фрейлины сначала императрицы Марии Фёдоровны, а после её кончины – Александры Фёдоровны. Красавица, умная и образованная женщина, она была дружна с Пушкиным, Лермонтовым, князем Вяземским. Во Франции оказалась как супруга дипломата – Николая Михайловича Смирнова, человека богатого, любящего высказать своё мнение, имеющего массу связей в свете, но которого не любила, признаваясь в своей автобиографии, что продала себя «за шесть тысяч душ для братьев». Гоголь, который появился в её гостиной вместе с Данилевским, был ей уже известен как автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки», был интересен своими знаниями великолепной Малороссии, где она она была в детстве, но которого в доме богатом «ни в счёт не ставили». С ним было приятно болтать о пустяках, удивляться тому, почему он не любит Париж ( видимо, чуткая Александра Осиповна это определила раньше других ), с ним можно было шутить, ловить его на неправде о путешествиях в Испанию и Португалию, где он, в действительности, не был никогда, но при этом уже чувствовать в молодом человеке ( были они, впрочем, одногодки ) настоящего друга. 

Именно в доме Смирновой-Россет, за одним из обедов, узнал Гоголь о смерти Пушкина. Был поражён случившимся, начал думать о возвращении на родину. В биографических материалах Шенрока запечатлён эпизод, когда Николай Васильевич сказал Данилевскому: «Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если б я потерял даже её, я не мог бы быть так огорчён, как теперь: Пушкин в этом мире не существует больше». Чуть далее, там же, со слов Данилевского, было отмечено, что в то время «Гоголя только и удерживала в Париже разве возможность видеться часто с Мицкевичем, который жил тогда в Париже, ещё не бывши профессором в Collège de France, и с другим польским другом Залесским...»

Что касается бесед Гоголя и Мицкевича, то известно, что общались они либо по-русски, либо на малороссийском языке. Не осталось никаких следов того, что он читал французских современных писателей, что его интересовало из публикуемого. Надо отметить, в 30-е годы XIX-го французская творческая, интеллектуальная, социальная и политическая жизнь была довольно бурной. Уже творили Виктор Гюго – именно в 1836 году вышло в свет очередное переиздание его романа «Собор Парижской богоматери»; Жорж Санд в том же году выпустила роман «Мопра», Эжен Сю ещё не получил известность как автор «Парижских тайн» и «Агасфера», но уже снискал славу «французского Купера»... В 1836 году появился в свет роман Альфреда де Мюссе «Исповедь сына века»... Небосклон французской литературы эпохи сияет звёздами имен Александра Дюма, Жерара де Нерваля,  Теофиля Готье, Альфреда де Виньи и Альфонса де Ламартина...

Говоря о финансовых возможностях Гоголя, следует отметить, что в них он был весьма ограничен. Имение после смерти отца, в котором жило 200 душ крепостных и имелось около тысячи десяти земли, было заложено, доходы едва позволяли сводить концы с концами матери и дочерям – на это рассчитывать он не мог. В долги к друзьям и знакомым Гоголь влезать не хотел. Европейскую поездку в 1836 году обеспечил гонорар, полученный от Дирекции императорских театров за «Ревизора» - 2.500 рублей ассигнациями, годом позднее Жуковский выхлопотал для него через государя императора пособие в размере 5.000 рублей, на которое он жил вплоть до возвращения в Россию. Василий Андреевич Жуковский, к тому же, сам неоднократно ссуживал молодого писателя деньгами, также проявлял щедрость и дружбу критик и поэт Пётр Александрович Плетнёв, некоторые другие...

Париж Гоголь покинул весной 1837 года, направившись в Италию. Итальянские месяцы его были насыщены новыми встречами, знакомствами, впечатлениями. Первое пребывание в Европе продлилось до осени 1839 года. На родину он вернулся вместе с Погодиным. Что касается Франции, то в следующий раз он появился тут в 1843 году...

Об этом – в следующем выпуске «Литературного перекрёстка».