Литературный перекрёсток 25/04/2009

За тенью Гоголя, по французской земле (2)

 Виталий АМУРСКИЙ

опубликовано 25/04/2009 Последнее обновление 26/04/2009 13:57 GMT

Если осенью 1836 года Гоголь появился в Париже по приглашению своего давнего друга Данилевского, и в холодные предзимние дни успел изрядно помёрзнуть, пока не нашёл подходящую квартиру с печью в доме на рю де ля Бурс, где прожил до следующего марта, то в свой следующий приезд через семь лет во Францию, опять-таки со стороны Германии, он миновал французскую столицу, направившись к Средиземному морю, через Марсель, в Ниццу. Был конец ноября. По улицам города гуляли ветры, слетала листва, покачивались пальмы. Однако дни стояли солнечные, по сравнению с Германией, где уже снежило, было сущее лето. То, что искал писатель.

Остановился он в гостинице для иностранцев, в районе пляс де ля Круа-де-Марбре ( то есть, площади Мраморного креста ). В то время этот уголок был тих и почти безлюден. Два больших дома семьи Тиранти только что появились, нарушив пейзаж с дорогой, редких усадеб с садами и огородами, с заборами. В письме живущему в Риме приятелю, тяжело больному поэту Николаю Михайловичу Языкову 21 декабря по старому стилю ( 2-го января ) 1844 года, Николай Васильевич, по привычке посетовав на свои физические недуги, так описывал уголок, где обосновался: «Живу я в виду небольшого хвостика моря, на которое, впрочем, хожу глядеть вблизи. Здесь нашёл несколько знакомых, семейство Вильегорских, Сологуба, который, кажется, охотник больше ездить по вечеринкам, чем писать...» Дальше шли жалобы на финансовые дела, наконец, на дела литературные. Впрочем, настроение у него менялось быстро. Несколько ранее, оттуда же в строках к Жуковскому оптимизма было больше: «Ницца – рай; солнце, как масло. Ложится на всём; мотыльки, мухи в огромном количестве, и воздух летний. Спокойствие совершенное. Жизнь дешевле, чем где-либо...» Помимо, солнца, мух и теплого воздуха и названных уже знакомых, в Ницце Гоголь нашёл и уже знакомую ему Александру Осиповну Смирнову-Россет, в доме которой стал частым гостем. Вместе они, впрочем, изредка совершали прогулки у моря, говоря о всякой всячине: от серьезных рассуждений о религии до шутливых – о моде. Вспоминая годы учебы в гимназии, писатель рассказывал анкдоты о бывших учителях, смеялся. Впрочем, как свидетельствовала много лет спустя Александра Осиповна, подчас он останавливался, замолкал и только показывал жестом на то, что его заворожило. Это мог быть свет солнца на утёсе или зелени, что-то иное...

Между тем, общество обратило внимание на стремление супруги дипломата и писателя к тому, чтобы остаться вдвоём. Слухи о связи Гоголя и Смирновой-Россет добрались до их знакомых в России, однако никто всерьез интимность их отношений не воспринимал. Так или иначе, и он, и она были явно безразличны к подобным слухам. Дочь Александры Осиповны вспоминая впоследствии эти дни, отмечала исключительно дружеский характер этой связи. Вспоминала, как поддерживал Николай Васильевич болевшую мать, как читал свои произведения ( особо она любила «Нос» ), как занимался с ними, с детьми... Адресуясь к Александре Осиповне, Николай Васильевич писал: «Вы были знакомы со мною и прежде, и виделись со мною и в Петербурге, и в других местах. Но какая разница между тем нашим знакомством и вторичным нашим знакомством в Ницце! Не кажется ли вам самим, как будто мы друг друга только теперь узнали, а до того времени вовсе не знали?»...

Тут, конечно, всплеск наивного счастья и еле уловимая печаль, и, может быть, какая-то тайная надежда на то, что новая встреча может оказаться началом чего-то ещё? Разумеется, интерпретировать такие строки можно по-разному.

Будучи в Ницце, Гоголь, как уже было замечено, нашёл круг знакомых. Из писателей в нём лидерствовал граф Владимир Александрович Сологуб, чьи «Истории двух калош» и «Тарантас» обеспечили ему славу и давали, как он сам, по всей видимости, считал, право на дальнейшую лень. Но самыми близкими друзьями во время пребывания Николая Васильевича в южном французском городе была, безусловно, семья Вильегорских. Граф Михаил Юрьевич был человек, приближённый к престолу. Дом его в Петербурге был одним из сосредоточий аристократического общества. Близко друживший с Карамзиным, Жуковским, Пушкиным, именно граф Вильегорский, сам прекрасный музыкант и композитор, содействовал тому, чтобы «Ревизор» попал на сцену, он же хлопотал, добиваясь публикации «Мёртвых душ»... Благоволила Гоголю и супруга его, Луиза Карловна, урождённая принцесса Бирон. Одним из важнейших объяснений тому была дружба Гоголя и их сына, Иосифа, который, отправленный на лечение в Италию, скончался от чахотки на руках писателя...

По настоянию Вильегорских, в Ницце Николай Васильевич перебрался из снятого поначалу жилья в их более удобный дом. Вместе, иногда в компании графа и со Смирновой-Россет, они совершали прогулки; в узкой компании Гоголь читал «Тараса Бульбу»...

Увы, несмотря на то, что в доме Вильегорских в Ницце Гоголь получил самый добрый приём, для них он остался всё-таки человеком, который по своему социальному положению никак не мог связать жизнь с кем-то из членов семьи. А попытка сойтись с одной из дочерей графа, Анной, закончилась её отказом в руке и сердце. По наблюдениям Сологуба, это, возможно, была единственная женщина, которую Гоголь любил.

Итак, Ницца для Гоголя как бы обозначилась присутствием двух женщин – разных возрастов, но общих ( высоких ) положений в свете; несколькими близкими соотечественниками, наконец, возможностью провести холодные месяцы в тёплом климате. Финансовые дела его были при всём том весьма неважны. Он продолжал работать над «Мертвыми душами», первая публикация которых появилась в Петербурге в 1842 году. Работа над новыми главами шла вяло, не клеилась. Всё чаще и чаще одолевала хандра. Февраль 1844-го года, несмотря на солнечные дни, казался нескончаемо-затянувшимся, особенно после отъезда в Париж, в сторону дома, в начале марта Смирновой-Россет. Прибывший около середины марта денежный перевод от Шевырёва, который занимался его литературными делами в Петербурге, позволил Николаю Васильевичу, наконец, собрать чемодан и... взять путь в сторону Франкфурта, куда к тому времени переселился Жуковский, и к которому Гоголь хотел быть поближе. Впрочем, зная, что туда же приехала вскоре Смирнова-Россет и, оставив детей на присмотр Жуковского, отправилась с Гоголем в путешествие по Бельгии и Голландии, можно предположить, что из Ниццы в Германию тогда его гнала не только тяга видеть Жуковского и хандра... Но это уже – из другой, так сказать, выходящей за французские рамки, части биографии Николая Васильевича.

Один из биографов писателя, живший в эмиграции в 1920-30 годы, Александр Шик, отметил: «Ниццкая хроника, со своей стороны, жадная и падкая на всё, что связывает город с пребыванием или проездом даже случайных знаменитостей, не сумела похвалиться проживанием в Ницце в поисках отдыха и здоровья одного из великих представителей мировой литературы. Так, по-видимому, бесследно ушло всё, что позволило бы связать имя Гоголя с Ниццей. Правда, музей Массена хранит в одной из своих витрин небольшой предмет, якобы принадлежавший Гоголю и им подаренный офицеру Пьемонтского флота – Алзиари де Малоссена. Это – рожок для пороха, украшенный серебром, чеканной киргизской работы». Правда, как с горечью заключает далее Александр Шик: «К сожалению, никаких следов знакомства Гоголя с Малоссена не удалось найти...».

Возвращаясь к первому европейскому путешествию Гоголя, в 1836 году, я хотел бы добавить эпизод, имевший место 27 сентября, во Франции, рядом с границей Швейцарии, буквально в нескольких километрах от Женевы. В письме к гимназическому товарищу Николаю Яковлевичу Прокоповичу, в то время уже преподавателю словесности в Петербурге, он писал: «Сегодня поутру посетил я старика Вольтера: был в Фернее. Старик хорошо жил. К нему идёт длинная прекрасная аллея. Дом в два этажа из серенького камня. Из залы дверь в его спальню, которая была вместе и кабинетом его. Постель перестлана, одеяло старинное, кисейное, едва держится, и мне так и представлялось, что вот-вот откроется дверь и войдёт старик в знакомом парике. С отстёгнутым бантом и спросит: «что вам угодно?» Сад очень хорош и велик. Старик знал, как его сделать... Я вздохнул и нацарапал русскими буквами моё имя, сам не отдавши себе отчёта, для чего».

В последней фразе об этом нацарапанном своём имени – не только школярство, но что-то, видимо, ещё. Будто попытка прикоснуться к великому хотя бы таким наивным образом. Сегодня, конечно, с расстояния в несколько веков фигуры и Вольтера и Гоголя видятся нам, как горы на горизонте, равновеликими.

Говоря о европейских путях Николая Васильевича, конечно, можно вспомнить, что в конце мая 1847 года он вновь ( теперь из Италии ) проедет через Марсель и Париж, направляясь во Франкфурт... Франция будет ему в известной мере привычна. Известный французский критик и поэт Шарль-Огюст Сен-Бёв, в связи с первым переводом прозы Гоголя на французский язык Луи Виардо, вспомнит о знакомстве с ним в 1839 году... Можно добавить, что к первым его переводчикам на французский добавится Проспер Мериме... Впереди во Франции у Гоголя будут переводы практически всего написанного им, здесь же во Франции создаст по его «Мёртвым душам» в 1924-1925 годах 96 офортов Марк Шагал, которые подарит в 1973 году Третьяковской галерее, здесь же будут ещё осенять страницы писателя и его образ таких известных эмигрантов, художников и писателей, как Алексей Ремизов, Александр Алексеев, Юрий Анненков, Андрей Синявский и другие... Но это, конечно, много лет спустя.

Таким образом, если Франция не оставила печать на творчестве Гоголя, - он оставил её тут своей тенью. Тенью ускользающей, однако с которой, перефразируя известный пассаж Синявского по поводу Пушкина, если не жить, то гулять можно.